Мы хотим, чтобы это интервью помогло вам вспомнить, что ничего не происходит просто так. Все жертвы — не напрасны, надежды — оправданны, а главное в нашей жизни сейчас это взаимовыручка, поддержка и твердое желание пережить темные времена. Фонд медицинской солидарности Беларуси проводит серию консультаций для медиков, которые приехали в Польшу и ищут возможности реализоваться в профессии. Помогает им в этом и Анастасия Калашникова, раньше работавшая фельдшером в минской «скорой», а сегодня — медицинский спасатель в Варшаве.
Последние четыре года жизни Аси очень ярко отражают все то, что происходило в нашей стране, ее воспоминания позволят нам вспомнить эти важные моменты, а заодно познакомят тех, кто хочет получить консультацию, с человеком, который может оказать помощь.
— Во многих развитых странах одним из мотивов выбора профессии медика являются хорошие заработки. Это точно не про Беларусь. Расскажи, что двигало тобой?
— Я придерживаюсь теории, что в беларускую медицину идут люди с определенного рода проблемами, которые часто называют «синдромом спасателя». Спросите детей, которые мечтают стать врачами, почему они стремятся в профессию, и они ответят, что хотят быть нужными, важными, в общем — героями и героинями в белых халатах. А потом они становятся медиками и часто первое время пребывают в шоке от происходящего: каждый второй пациент хочет плюнуть на этот белый халат, и потом еще жалобу написать, как бы ты не старался.
Вообще-то мама решила, что я стану парикмахером. Пока я училась этой профессии, подрабатывала санитаркой в БСМП. Но получив диплом на руки, уже понимала, что никого стричь не собираюсь, мое место — в медицине. Мне не хватило уверенности в себе, поэтому вместо медицинского университета я пошла в медицинский колледж учиться на фельдшера.
Говорят, что часто молодые медики сталкиваются с «суровой реальностью» и разочаровываются. У меня такого не было, потому что я еще до учебы представляла, где и как буду работать. Но взгляд на профессию все же изменился. Ведь до учебы я работала в стационаре, и каждый раз, когда к нам входили бригады «скорой», я видела в них героических «спасателей Малибу».
А потом я сама начала работать на «скорой». И оказалось, что от экстренной медицины наша «скорая» далека практически так же, как, например, поликлиника. Потому государство позволяет людям использовать «скорую» как выездной кабинет терапевта.
И это в лучшем случае, потому что очень часто бригады «скорой» используются для того, чтобы перевозить пациента из поликлиники в стационар для прохождения флюорографии или УЗИ. Эти люди совершенно спокойно могли бы туда съездить на автобусе.
Еще хуже — «скорую» могут использовать как социальное такси. Множество раз я сталкивалась с ситуацией: приезжаешь на вызов, а тебе говорят: «у нас невысокая температура, кашель, болит голова. Смотреть нас не надо, мы хотим лечь в больницу. Везите!»
Огромное количество вызовов — это сеансы поддерживающей психотерапии для одиноких пожилых людей. Приезжаешь на вызов, а там бабушка или дедушка просят тебя выписать им аспирин или корвалол. Им просто надо с кем-то поговорить.
Считаю, мы очень богатая страна, если можем себе позволить, чтобы подобное происходило….
— Почему медики стали значимой движущей силой в протестах 2020 года?
— Медики долгое время были мальчиками и девочками для битья, как со стороны администрации, так и со стороны пациентов. Но пандемия неожиданно показала: мы прекрасно можем организовать все сами, когда ситуация выходит из-под контроля. Когда пришел ковид, руководство быстро расписалось в своей полной несостоятельности, пациенты неожиданно поняли, что мы — единственный их шанс на спасение. И действительно, вся пандемия была пережита на плечах рядовых медиков. Впервые при этом появилась настоящая поддержка и благодарность со стороны общества.
Это напомнило многим врачам, фельдшерам и медсестрам, что они находятся на своем месте, придало сил.
Еще один важный момент — беларуские медики эмпатичны, у них обостренное чувство справедливости. Когда начало происходить то, с чем невозможно согласиться, они ожидаемо начали возмущаться. А с учетом общественной поддержки на тот момент этот голос звучал очень сильно.
— Ты была среди этих медиков?
— Я начала возмущаться намного раньше. Первый раз — в 2013 году поддержала сотрудников «скорой», которые протестовали против маленьких зарплат. Идея была в том, чтобы началась итальянская забастовка — несколько месяцев работать по закону, выполнять только то, что прописано в должностных обязанностях. Работа «скорой» после этого фактически была бы парализована. К сожалению, организовать серьезное сопротивление не получилось. На людей начали давить, многие были готовы вкалывать за копейки по полторы-две ставки и при этом очень боялись потерять свою работу.
— Как для тебя начался 2020 год?
— В один из февральских дней нас предупредили, что в стране какой-то аврал, но пока было еще ничего не понятно. Около 5 утра нас отправили на вызов — это оказался друг первого пациента с выявленным ковидом в Беларуси. Нам ничего не сказали, выдали одноразовые халатики, шапочки маски и очки, похожие на строительные. Пациентом оказался парень из другой страны, он вообще не говорил по-русски и совсем немного — по-английски. Мы забирали его из «общаги», я пыталась ему объяснить, что он никак не может отказаться, у нас приказ его изолировать. Нам очень повезло, что парень оказался покладистым, и послушно выполнил все инструкции.
На станции многие отказывались выезжать на вызовы, где есть люди с инфекциями. Некоторые вообще уволились, но таких было немного. При этом другие бригады, готовые работать с ковидными, буквально брали на себя двойную нагрузку, за себя и за того парня. Я очень хорошо помню, что если была в «чумном» костюме, сразу по окончанию вызова сразу звонила диспетчеру с фразой «свободна, одета», и ехала на следующий. Так мы экономили расходники.
Нам звонили с обратной связью, «что мы стали контактными», лишь первые две недели. Потом нам звонить перестали, а через месяц медиков вообще перестали считать контактными, чтобы их не надо было изолировать. Минздрав публиковал статистику по смертям от ковида, ежедневно выходило очень аккуратно — 12–15 человек. Моя знакомая, работающая реаниматологом в одном из ковидных отделений Минска, как-то горько пошутила: «оказывается, все смерти от короновируса за сутки в стране произошли у меня в отделении — я на себя оформляю 12 смертей, еще несколько возьмет на себя новая смена, потому что у меня уже сил нет».
Я думаю, что мы за это время получили очень много выгоревших, психически подорванных медиков. К тому, что происходило, никто не был готов. Столько слез пациентов, сколько увидела за этот период, я не видела никогда. Люди были крайне напуганы, вокруг бушевала смерть, а по телевизору нам рассказывали про лечение трактором и баней. Это выглядело как плевок в лицо. Ты говоришь людям, что они должны о себе позаботиться, а по телевизору, наоборот, заявляют: «не носите маски!». Государство как будто играло против нас.
— Много сотрудников «скорой» пострадало от ковида?
— Очень много. Я сама заболела в апреле, после того, как завезла несколько пациентов, которые оказались положительными. Думала, что отделалась легким испугом, но в какой-то момент поняла, что становится хуже: одышка, головокружение и т. д. Поехала в больницу «сдаваться».
Параллельно со мной заболел коллега, Леша. Ему было 36 лет, брал все ковидные вызовы с самого начала эпидемии. Через несколько дней после того, как я почувствовала себя хуже, мне позвонили и сказали, что он умер. Это только одна история из множества.
— Следующим всадником апокалипсиса в Беларуси стал террор после выборов. Как вы видели происходящее?
— Я жила возле метро «Пушкинская», и видела вообще очень много всего. На смену вышла 11 августа, на работу пришлось пробираться «кустами», потому что все дворы в нашем районе были буквально усеяны «космонавтами». Хорошо помню, что, выходя за дверь, первым делом брала с собой паспорт. В этот же день поступил вызов с Окрестина. Мы не были к этому готовы: заехав за ворота, увидели, что по правую сторону от нас большая площадка заполнена людьми, которые лежали или стояли на коленях, вдоль стены вполуприсядку бежала вереница заключенных, которых периодически били.
Нас провели во дворик ИВС, и вывели двоих подростков, которых задержали 9 августа. У одного был перелом носа и сотрясение мозга, у второго — перелом челюсти и сотрясение мозга. Их не хотели отдавать. Один из них плакал, и просил его отпустить. Я вызывала бригаду и буквально загораживала собой этих ребят, потому что начальник ИВС Игорь Кенюх пытался забрать их обратно в камеры.
После глава ИВС звонил в «скорую» и заявлял, что «врачи не совсем благонадёжные, они здесь не должны находиться. Они несут абы что, и не туда, куда надо. Сочувствуют задержанным!».
Вскоре администрация на Окрестина разочаровалась в медиках, поняв, что они всегда будут на стороне своих пациентов. И перестала нас пускать за ворота. После, когда ты в милиции говоришь, что работаешь на «скорой», сразу было видно, что они понимали, что перед ними — «классовый враг».
И, наверное, отчасти это было правдой. И они и мы были на протестах. Только они избивали и паковали людей, а мы вместе с коллегами ходили с медицинскими рюкзаками, чтобы в случае необходимости оказывать помощь.
— До тебя тоже добрались?
— Я продержалась долго. До января 2021 года. Возвращалась домой на метро. Выходила из метро на «Пушкинской», параллельно разговаривая с мамой по телефону. Поднималась в сторону мемориала Тарайковскому и увидела сломанные цветы. Увидела бабушку, купила у нее букет, успела его только положить и сразу увидела неподалеку девушку, которая пристально следила за мной и параллельно тоже говорила по телефону. Слежу за ее скользящим взглядом и вижу приближающийся «бусик» без номеров с тонированными стеклами.
Не надеясь особо на что-то, я разворачиваюсь и иду в противоположную сторону. Но видно, что и микроавтобус начинает совершать маневр. Я прерываю монолог мамы по телефону и говорю: «не переживай, но, вероятно, меня сейчас задержат». Мама начала кричать и плакать. Микроавтобус останавливается, из него выпрыгивает боец в балаклаве и кричит мне: «сюда подошла!». Я останавливаюсь. Он делает шаг навстречу, а все люди вокруг меня на остановке делают шаг назад. Я пытаюсь успокоить кричащую в наушниках маму и одновременно отвечать человеку в балаклаве. Телефон выключили, в микроавтобусе меня не били, только угрожали. Он пытался доказать, что возложение цветов — это нарушение закона, я не соглашалась. Повозили меня несколько кругов, поорали и доставили в РУВД.
В ИВС я провела сутки, после мне дали максимальный из возможного по статье штраф. Вот какие времена были, сейчас такое даже сложно себе представить. При этом все, кто находился со мной в камере, уже поехали на сутки. Думаю, что меня эта участь миновала потому что благодаря близким моя история быстро получила широкую огласку.
— В итоге пришлось уехать из страны. Почему?
— Не хочу вдаваться в подробности. Мне позвонили несколько раз и предупредили. Сказали, что, если я останусь, за мной очень скоро придут, и уже будет не до шуток. У меня не было поводов не доверять звонившему, и в итоге я решила, что от моего нахождения в стране будет мало толку.
— Как прошла адаптация на новом месте?
— Абсолютно не представляла, что буду делать на новом месте жизни. Началась война, несколько месяцев я ездила на украинско-польскую границу волонтерить. Потом вернулась и, разобравшись, поняла, что у меня есть шанс вернуться в медицину. Решила попробовать, потому что понимала, что меня это поддержит, ведь я очень люблю свою работу. В апреле 2022-го пошла на языковые курсы и начала готовить документы для получения временного разрешения на работу. Потребовался год для того, чтобы я стала медицинским спасателем в Польше. По сути, это аналог фельдшера «скорой» в Беларуси.
— Получается, что ты можешь сравнить беларускую и польскую «скорую». В чем между ними основная разница?
— В Польше намного лучше фильтруют вызовы, отсеивая бессмысленные. Отчасти поэтому получается справляться меньшим количеством бригад. Меньше стандартов, многие из них подгоняются под работающие на станции бригады. Руководитель буквально спрашивает: «напишите мне, как это должно выглядеть», есть даже отдельный чат с начальством, где рядовые сотрудники могут вносить свои предложения и обсуждать их.
Вообще варшавская «скорая» считается далеко не лучшей среди аналогичных экстренных служб в других городах. Но медики борются сами за повышение качества работы, они буквально требуют закупать более качественные расходники, оборудование, и нередко добиваются своего.
Возможно польские коллеги со мной не согласятся, но я считаю, что здесь к медикам чуть меньше потребительского отношения. Мне есть с чем сравнивать — в Беларуси бригада «скорой» в глазах очень многих это обслуга, причем самого низкого ранга.
Что касается зарплаты... Я работаю здесь не более 200 часов в месяц, чаще всего мой график — сутки через трое. И даже если случается «недорабатывать» до 168 часов, полученных денег мне точно хватит на нормальную жизнь — выходит около 40 злотых в час чистыми (получается от $1500 до $2000 в месяц). При этом я зарабатываю меньше всех на станции. Знаю, что сейчас в Беларуси опытный фельдшер, выезжающий на вызов самостоятельно, работая по 240 часов, будет получать до 1500 рублей. Вот и сравните…
— Сейчас, совместно с Фондом медицинской солидарности Беларуси, ты помогаешь нашим медикам подготовить документы для возвращения в профессию в Польше. С какими предубеждениями сталкиваешься чаще всего?
— Самое главное предубеждение находится в голове приехавших. Они почему-то уверены, что практически все невозможно. Невозможно вернуться в медицину, невозможно найти работу, невозможно пройти собеседование, невозможно собрать все необходимые документы… Очень важно выключить в голове этот стопор, возникающий при переезде, и попробовать.
Сейчас есть достаточно много различных, порой не очевидных возможностей для того, чтобы медик начал социализироваться в Польше. Постепенно их становится больше, да и опыт в решении таких вопросов у нас все богаче. Я помогала с оформлением документов уже очень многим беларусам и пока не встречала, чтобы у кого-то что-то не получилось. Хотя, конечно, иногда приходится скорректировать путь до конечной цели.
Да, иногда бывает сложно, порой — очень сложно. Но если человек знает, что у него есть союзники (в данном случае — мы), значительно легче справляться со всеми этими трудностями. Мы помогаем и пытаемся найти пути решения даже тогда, когда кажется, что ничего уже нельзя сделать.
